Патриотизмы
Дискурс вокруг патриотизма обрастает новыми, незабываемыми открытиями. Либеральная повестка с радостью открыла для себя генетическую предрасположенность людей к консерватизму, а значит, патриотизму, потому что патриотизм — это непременно за Путина, то есть за сохранение status quo, а разные люди по-разному реагируют на новизну: у одних первой реакцией является отторжение, а другие — нет. И их не смущает, что в каких-то случаях консервативный «status quo» может оказаться народной демократией, а изменение — переходом к правой диктатуре. Все это биологизаторство, попытки найти «гены» или «основания» групповой морали в биологическом пласте человека в отрыве от социального контекста безусловно выглядят забиванием гвоздей микроскопом, и ничего удивительного в этом нет в условиях полного буржуазного упадка философии, всеми руками отталкивающей от себя сущность человека как существа, занимающегося материальным социальным производством своего бытия.
Но бог с ним с генами и моралью. Вокруг патриотизма дискурс вообще чудовищный: то патриотизм приравнивается к лояльности к государственному строю, то к неизбывной любви к природе и культуре, то путается с ностальгией по малой родине, то превращается в чувство долга по отношению к населению той же территории — да что уж там, начинается патриотический поиск «рода по крови» и «ДНК» у одних и полное отрицание существования патриотизма у других.
Увы, каждая концепция оказывается полностью несостоятельна, так как реальность никак в нее не впихнуть: вопрос СВО заставил одних людей, отдававших все силы благополучию страны, эмигрировать, разрушил семейные и дружеские связи других, обратил братскую заботу третьих во всепоглощающую ненависть, помог самым мирным людям взять в руки оружие — а самым воинственно настроенным бежать и скрываться. За этот период мы узнали о других больше, чем за многие годы психологических исследований — если, конечно, смотрели, а не отворачивались в недоумении и страхе.
Даже исторический взгляд на патриотизм отдает неразрешенными вопросами столетней давности: есть ли патриотизм за пределами национал-шовинизма, ставящего превыше всего благо национального государства, и можно ли тогда вообще провести черту между ним и национализмом?
Последовательный материалистический взгляд на этот вопрос, как и на любой другой вопрос, конечно же, должен опираться на вопросы развития самой социальной материальной деятельности человека, то есть труда. Независимо от того, какие существуют биологические, психологические или идеологические триггеры и факторы, результат их действия будет определяться прежде всего теми социально-экономическими условиями, в которых находится общество целиком — и каждый конкретный его член в частности. Понимание патриотизма вне опоры на сущность самого человека, на субстанцию его развития — труд, превращает дискуссию либо в софистику, либо в пустую пропаганду.
Я далек от мысли, что сам могу такой анализ провести. Но даже мне при всем моем поверхностном представлении об этом вопросе кристально ясно, что сведение патриотизма к биологическим факторам или чисто к культурному конструкту пропаганды— это оголтелое упрощенчество.
Материалистическая реальность заключается в том, что человек воспроизводит себя социально. Всегда являясь частью системы, он лишь условно-автономен: его жизнеспособность ограничена теми условиями, в которых он свою автономию реализует, то есть условиями своего социального окружения. Именно это является причиной, по которой между человеком и социумом существуют отношения взаимозависимости, находящие отражение в групповой лояльности в ее разных формах: семейной, родовой, общинной, национальной, классовой, корпоративной, профессиональной. И вместе с развитием труда, расширением его границ и масштабов кооперации, преимущественное влияние тех или иных форм меняется.
Как бы ни заливались либералы соловьем о том, что государство — это ничем не определенный абстрактный конструкт, лояльность к которому бессмысленна и архаична, а заботиться надо о себе, своей семье и общечеловеческих ценностях, все их умствование разбивается о суровую материальную действительность, свою частную трактовку которой они выдают за истину с умным видом. А истина состоит в том, что в жизни разных людей отношения с разными социальными образованиями играют совершенно разную роль, именно они — и эта роль — будет формировать проявление и осознание их групповой лояльности.
Конечно, пятьсот лет назад национального патриотизма, как и национальных государств — то есть систем, которые связаны единством территории, хозяйственных и языковых и культурных связей за счет развития рыночного обмена — еще банально не было, и вся групповая лояльность ограничивалась семьей, родом, общиной. Попытка натянуть состояние вековой давности на современную реальность в призывах «сплотиться вокруг общей крови» — или откинуть концепцию нации как государственно-центричной экономико-социальной системы вообще — одинаково пусты.
Но и тот набор социально-экономических систем, с которыми человек находится во взаимозависимости, неимоверно расширился и увеличил свое разнообразие. Сто лет назад классовая принадлежность могла определять в жизни человека куда больше, чем национальная — и именно тогда возникли основания для широчайшего развития интернационализма. В странах, где национальное освобождение уже состоялось, но своими плодами накормило только буржуазию, а не трудящихся, добыть себе лучшие условия жизни, что-то изменить в ней было возможно только при помощи классовой солидарности.
Однако сегодня ситуация уже не такова. Сепаратор неолиберального империализма снова раскидал трудящихся разных страны по разные стороны, выведя на авансцену для них даже не столько национальный фактор, сколько фактор принадлежности к центру против периферии. Никакие слова не приведут к классовой солидарности инженеров Норвегии со швеями Бангладеша, пока не будет уничтожена система неэквивалентного обмена. Но эта же динамика вбивает клин и между трудящимися периферии и полупериферии, и даже на самой периферии: надежды на улучшение социально-экономического положения за счет иллюзорного шанса присоединиться к центру — куда более значимый фактор формирования групповой лояльности, чем любое абстрактное духовное или классовое единство с другими странами периферии!
В этом противостоянии решающая социально-экономическая роль национальной принадлежности вновь толкает трудящихся в объятия к компрадорской буржуазии в самом тесном национальном сплочении. Да, горький опыт последствий такой интеграции может отрезвить рабочий класс — но тогда он бросится в объятия национальной буржуазии с криками о защите, и та примет его с распростертыми объятиями… но довольно об этом.
Лучше обращу внимание на то, что сегодня существует значительная часть населения, находящихся в более плотных социально-экономических связях транснационального уровня, чем национального. У нас есть работники транснациональных корпораций и международных фирм, работающих на глобальный рынок, которые мотаются по всему миру и создают международные логистические цепочки. Есть разработчики, которые держат код в GitHub, ищет решения на StackOverflow, пользуются инструментами разработки международного уровня. Есть огромный пласт международных специалистов тех отраслей, наука и практика которых в нашей стране находятся на примитивнейшем уровне. Есть некоторое количество ученых, экологов, активистов, экономистов и даже революционеров, интересы которых сфокусированы на общих мировых проблемах. Неудивительно, что в условиях примата международных социально-экономических связей для них групповая лояльность уходит далеко от национального патриотизма, вплоть до того, что он им просто непонятен!
С другой стороны, есть и люди, основные социально-экономические связи которых завязана на то конкретное государство, в котором они живут: работники бюджетного сектора, пенсионеры, сотрудники государственных компаний. Есть люди, которые связаны с локальным, местным бизнесом; у которых родные находятся на попечении государства — для них отношения с государством является зачастую более важным, чем со своей семьей, не говоря уж об отношениях с мировым сообществом. Патриотизм для этих людей — это насущная психологическая потребность, создающая приемлемое идеологическое оправдание для их материального бытия, ведь от устойчивости социального состояния государства, от status quo в нем их жизнь зависит самым непосредственным образом.
Увы, ни либерально-космополитического, ни посконно-духовного, ни даже чисто классового подхода прошлого века к патриотизму сегодня для составления адекватной картины недостаточно. Объективная реальность состоит в том, что социально-экономические системы, в которые вовлечены трудящиеся, существенно изменились, а вместе с ними появились новые факторы групповой лояльности — а старые факторы существенно изменились из-за неолиберальной формы мирового империализма.
Даже если взглянуть на ту самую буржуазию и противоречия ее интересов с интересами трудящихся, мы можем увидеть иную картину. Национальная буржуазия будет эксплуатировать рабочий класс, но она заинтересована в проведении государственной политики, направленной на защиту интересов капитала страны и на его удержание. Компрадорская, транснациональная буржуазия же будет добиваться открытия границ для капитала и создания наилучших условий вывоза капитала в форме неэквивалентного обмена продуктом трудоемких производств или природных ресурсов. Одна будет работать на увеличение государственных расходов, так как будет через них эксплуатировать население — вторая на их сокращение, чтобы вывезти максимальный объем капитала. И одна, и другая будет держать рабочих под пятой, сокращая социальную сферу, права трудящихся и в итоге их долю в национальном продукте. Но первая подкупает рабочих рентой от вывода ресурсов, а вторая — реинвестициями капитала внутри страны. И за это они будут воевать столько, сколько нужно.
Но что в этих условиях делать коммунистам? Агитировать за борьбу против империалистической буржуазии, так как она вывезет ресурсы и разрушит собственную экономическую систему страны? Или агитировать за борьбу против национальной буржуазии, так как та в погоне за сохранением капитала лишит рабочих ренты? Может быть, агитировать за упрочнение вертикали власти в своем государстве? Или, наоборот, за скорейшие реформы этого государства?
У каждого тут свои аргументы — они будут определяться преимущественной принадлежностью к системе социально-экономических связей, в которой находится конкретный человек. Но что более важно, так это то, что как и сто лет назад коммунист не может агитировать за войну — и в том случае, когда обеда в ней не принесет никаких гражданам страны выгод, и, тем более, в том случае, даже если ему кажется, что принесет. Все выгоды войны достанутся капиталистам, причем чаще всего даже не тем, которые в этой войне участвуют — а тем, кто наживается на росте цен на ресурсы, на контрактах ВПК, на скупке подешевевших активов. Трудящимся в любом случае достанутся руины, работа по восстановлению, бедность — и смерти на этой войне.
Последовательный материалист не может опровергать существование патриотизма, не может сводить его к чисто идеологическому, идеалистическому основанию, но и не может превозносить и поддерживать его, впадая в национал-шовинизм — но он обязан его учитывать в своей пропаганде!
Коммунист обязан агитировать, доказывая патриотам, что любые шаги по прекращению войны выступают благом для их государства (не культуры, не территории, не режима, а социально-хозяйственной системы!), а ее продолжение — служит дальнейшему разрушению. Он должен показывая космополитам, что любые действия по эскалации и поддержке войны, будь то поставки вооружения или ультиматумы с отказами от переговоров ведут только к ее дальнейшему развитию, к разрушению международных экономических, научных, культурных система и вообще безопасности.
Самое главное, он должен работать на то, чтобы разбить успешно сконструированную идеологической пропагандой связь между надеждой на «победу» в войне и счастливым будущим его государства: его задача — доказать, что прекращение войн без победы не приведет к развалу страны, и что никакая мифическая победа на одном этапе не остановит эту войну от развития, не прекратит страдания и смерти простых трудящихся. И, увы, это всегда верно для обеих сторон конфликта.